Берлинская флейта [Рассказы; повести] - Анатолий Гаврилов

Свадебный банкет в «Спартаке» во главе с Владленом.

Самая серьезная из всех философских проблем — это своевременно подмигнуть.

Шампанское все смоет: кожух, кожу, кровь, глаза…

В свадебное путешествие, как и обещал Владлен, они отправились в Югославию. По дороге из Белграда в Загреб он убежал в горы, и больше его никто не видел. Зина вернулась одна, были неприятности, из лаборатории пришлось уйти.

Работает швеей-надомницей от быткомбината: шьет наволочки, носовые платки, мужские трусы.

Работает без брака, продукцию сдает своевременно.

Раз в месяц ходит на вечера для тех, кому за тридцать.

Роза

Глухие, болотистые леса, осенняя ночь, левое крыло казармы, отдельная комната вольнонаемной поварихи Розы из деревни Глыбоч.

Голые стены, высокий потолок, мутный кривой плафон.

Окно плотно зашторено, дверь заперта на ключ и защелку.

Последние осенние цветы в баночке из-под майонеза. В комнате холодно — еще не топят. Роза в кримпленовом платье и капроновых чулках, укрывшись пальто, лежит на койке.

За день на кухне она устала, но почему-то не спится. Почему-то страшно, и она не выключает свет. Здесь она недавно, а до этого работала в своем Глыбоче на ферме.

Единственная подруга в конце августа навсегда уехала в город.

Порывалась и Роза уехать, но как-то не решилась. Может, из-за внешности.

Вот недавно сюда устроилась, в воинскую часть.

Вдруг повезет…

Хотя надежды, конечно, очень и очень мало, почти никакой…

Роза лежит и думает о своем Глыбоче. Это недалеко, в десяти километрах отсюда. Там сейчас сырая, осенняя тьма, только окошки светятся. Почти всегда к вечеру пьяный, отец лежит на кушетке в грязных сапогах и фуфайке, мать возится по хозяйству.

А здесь дивизион вышел на вечернюю прогулку, слышны команды, песни, топот:

Тверже шаг!Слушай, враг!Страшись ответа грозного!

После отбоя в дверь будут стучаться, но Роза не откроет, так как завтра весь дивизион может узнать, что ночью к ней ходят.

Нельзя.

К замполиту вызовут.

Уволят за аморальное поведение, о чем ее предупреждали при устройстве на работу.

А стучаться в дверь и заглядывать в окно обязательно будут, как вчера и позавчера…

И понятно: дивизион стоит в глухих болотистых лесах, окружен какой-то электрической сеткой, в увольнения их почти вывозят, а женщин здесь, кроме нее и замужней штабистки, нет…

Ну вот — уже стучат… Роза вздрагивает и натягивает пальто на голову…

Может, все-таки спросить, кто стучит, открыть?

Нет-нет, не сейчас, не сегодня…

Вот и за окном уже какой-то шум: кто-то там стоит во тьме, прожигая взглядом штору…

Нужно выключить свет, укрыться с головой и постараться заснуть…

Роза вскакивает, бежит к выключателю, быстро раздевается и ныряет в холодную постель, под пальто и одеяла.

Вздрагивает от холода… Завтра, говорят, уже топить начнут… сегодня днем снег падал… нужно на выходной домой съездить, матери помочь…

В дверь постучали властно. Роза открыла. На пороге стоял красивый незнакомый офицер в парадной форме.

— Роза Кульбакина? Пять минут на сборы!

Роза быстро оделась, вышла. У казармы стояла «Волга».

— Садитесь, — сказал офицер.

Машина выехала из КПП и помчалась сквозь темные леса.

Ехали молча.

Вдруг открылось громадное зарево, в ярко освещенном небе летели голуби и воздушные шары, с неба свешивались гирлянды разноцветных лампочек и пышные букеты цветов, пахло дорогими духами, слышалась красивая музыка…

— Москва! — сказал офицер.

Остановились у мраморного здания, поднялись по ступенькам, вошли.

На стенах висели портреты государственных деятелей, среди которых Роза вдруг увидела портрет своего отца.

«А мы с матерью считали его алкоголиком, пропащим человеком!» — успела подумать Роза, и они вошли в большую комнату с хрустальной люстрой и тяжелыми портьерами.

— Роза Кульбакина по вашему приказанию доставлена! — доложил сопровождавший ее офицер, и прямо из стены к ним вышел Главнокомандующий.

Роза испуганно попятилась к двери.

— Не бойтесь, Роза! — сказал он. — Я пригласил вас сюда, чтобы лично выразить вам благодарность за проявленные вами мужество, стойкость и героизм! Я знаю — к вам по ночам стучались в дверь, но вы ее не открыли! Вы никого не совратили и сами не совратились! Мне приятно вас видеть! Если у вас есть какие-то просьбы, пожелания — скажите, не бойтесь, не стесняйтесь! Может, вы нуждаетесь в чем-нибудь? Не хотели бы вы, например, остаться в Москве? Здесь, если вы пожелаете, вам могут сделать пластическую операцию, вы станете красивой девушкой, выйдете замуж и будете жить счастливо… Может, вам лондатон нужен? Губная помада? Тушь, сережки? Я могу распорядиться, и специально для вас изготовят медаль «За стойкость при стуке в дверь в условиях ракетного дивизиона, расположенного в глухих, болотистых лесах»… Ну что же вы молчите, Роза Кульбакина?

«Что же я молчу?!» — в ужасе думает Роза.

Ее душат слезы, она всхлипывает, плачет — и в это время звенит будильник, пора на кухню.

Гантенбайн и кабан

Другу юности

Жил-был Гантенбайн Арнольд Мефодьевич, и держал он кабана; кормил его отходами из столовой Дома творчества композиторов, где работал сторожем. Кабана кормил, сам питался. А чем плохо?

И вот когда пруд сковало льдом, а в лесу затрещали деревья, заправил Арнольд Мефодьевич паяльную лампу бензином, наточил немецкий штык и пошел к кабану.

— Не режь меня, Гантенбайн! — взмолился кабан. — Додержи до Нового года — не пожалеешь.

Задумался Арнольд Мефодьевич, вспомнил русские народные сказки и воздержался колоть кабана. Стали дальше жить-поживать, да только кабан наглеть стал: то газету ему почитай, то книгу на ночь. Не исполнишь — орет, визжит, копытами топает. Старается Арнольд Мефодьевич, удовлетворяет кабана, а тот пуще наглеет:

— Хочу на живых композиторов посмотреть!

Упал Арнольд Мефодьевич на колени перед композиторами, сжалились те, пришли к кабану, стали ему свои произведения исполнять — очень ему это понравилось: расчувствовался, слезу пустил, собственную песню «По Золотому кольцу приезжайте в Иваново» изъявил желание спеть и спел, чем весьма растрогал композиторов.

Наступил Новый год. Заправил Арнольд Мефодьевич паяльную лампу бензином, наточил немецкий штык и пошел к кабану.

— Не режь меня, Гантенбайн! — взмолился кабан. — Додержи до Рождества — не пожалеешь!

Задумался Арнольд Мефодьевич, вспомнил русские народные сказки и отложил штык в сторону. Стали они дальше жить-поживать, да только кабан все пуще наглеет:

— Хочу цветной телевизор смотреть! Хочу Фрицше читать! Хочу Рофию Сотару иметь!

Закручинился Арнольд Мефодьевич, да делать нечего — нужно исполнять. Все свои сбережения на кабаньи прихоти пустил, а тот еще издевается:

— А ответь-ка ты мне, Гантенбайн, как ты жизнь свою прожил?

— Хорошо, — отвечает Арнольд Мефодьевич.

Захохотал кабан, мухаком и порванцом обозвал.

Или:

— А ответь-ка ты мне, Гантенбайн, что нужно сделать для полного торжества первого закона диалектики — закона перехода количества в качество?

— Арендный подряд внедрять, гласность и демократию, — ответил Арнольд Мефодьевич.

— Дурак! — захохотал кабан. — Рюриков призвать нужно.

Наступило Рождество. Заправил Арнольд Мефодьевич паяльную лампу бензином, наточил немецкий штык и пошел к кабану. Зашел в сарай и видит — лежит бездыханная грязная глыба, а рядом записка: «Ты уж извини меня, Гантенбайн, но надоела мне вся эта канитель, и решил я принять мышьяк, потому что самая серьезная из всех философских проблем — это проблема самоубийства, и мне удалось ее решить. Мясо мое отравлено, и хотя вы привыкли травить друг друга, я тебя все же очень прошу — не соблазнись сам и не соблазни других. Гуд бай, мой друг».

Поплакал, погоревал Арнольд Мефодьевич, да делать нечего: нужно ведь как-то убытки возмещать. Обработал он кабана паяльной лампой, разделал тушу, сбрызнул чесночным рассолом да и повез на рынок.

Тут и сказочке кондец.

Старуха и дурачок

Майское утро, двор. На лавочке сидит бывшая учительница. Из подъезда выходит Митя из неблагополучной десятой квартиры. На его пиджаке позванивают ордена и медали, он щурится от яркого солнца, мечтательно смотрит на крону пушистого клена, загадочно улыбается.

— Время сколько? — спрашивает он.

— Во-первых, Митя, нужно прежде поздороваться, — говорит старуха. — Во-вторых, спрашивать о времени нужно так: «Который час?» Понял?